Последнее небо - Страница 7

И надо же было так неосторожно представиться. Подставиться. Конечно, священник никогда не узнает его. Нереально это. Десять лет прошло. Тогда они оба были еще детьми. Один только-только начал убивать. Второй… мечтал стать рейнджером. Космическим десантником. Жизнь вывернула все на свой лад. Впрочем, Олег-то убийцей остался…

Не узнает. Имя — ничто. Тем более что очень уж похоже это имя на претенциозную кличку, на прозвище дурацкое. А тот Зверь, что дружен был когда-то с Сашкой Чавдаровым, тот чудесный мальчик с пепельными волосами и большими раскосыми глазищами, — он умер давно. Ах, какая это была грустная и страшная история…

Три дня в одной клетке.

Не стоило браться за это дело. С самого начала ясно было, что плохо оно пахнет. Где же твои принципы, экзекутор? Или хотя бы где твое отсутствие принципов, замешанное на инстинкте самосохранения? Ты наркоманом стал. В этот раз волки не успели поохотиться вволю, и ты голоден, палач. Тебе хочется крови. Боли чужой. Страха. И силы, своей, прибывающей с каждым мгновением долгого, бесконечно долгого умирания жертвы на алтаре.

И сейчас ты ругаешь себя только потому, что три чужих жизни забрал этой ночью, потому, что ты получил три посмертных дара. Плохоньких. Слабеньких. Дрянных. Но получил. Семейка алкашей и богатый старик. Не бог весть что, однако достаточно, чтобы утолить жажду, позволить рассуждать разумно.

Ладно, теперь уже поздно что-то менять. Можно, конечно, прямо сейчас пойти и пристрелить святого отца. А потом бежать отсюда, из уютного домишки в лесу. Залечь на дно. Спрятаться так, чтобы даже магистру понадобилось бы время на розыски, а уж кому другому в жизни не отыскать. Можно связать священника по рукам и ногам, оставить на три дня беспомощным и неподвижным…

Чтобы ко времени церемонии он потерял большую часть воли и сил? Чтобы весь интерес пропал? Вся радость от убийства?

Эх, Олег Михайлович! В твоем-то возрасте можно уже избавиться от мальчишеского бахвальства. Двадцать четыре года. Почти тридцать. А ты все еще ловишься на слабо. Тебе нужно, важно, необходимо сломать этого священника, сломать Сашку Чавдарова, хренова космодесантника, сломать… себя самого переломить, наконец. Поставить во всей этой истории красивую, убедительную точку. Раз и навсегда.

Дурак ты, Зверь. И имя у тебя дурацкое.

Этажом выше, в своей роскошной тюрьме, отец Алексий внимательно читал надписи на пластиковых флакончиках в ванной. Он перебирал разнообразнейшие лосьоны, одеколоны, туалетную воду. Искал такой, где выше всего содержание спирта. Священник убедился уже, что флакончики все новые, нетронутые, пульверизаторы в них работали прекрасно. Остановив свой выбор на призрачно-зеленом одеколоне с невнятным названием «Каменный цветок», священник спрятал флакончик между подушкой и подлокотником своего кресла.

Для начала неплохо.

— Новый шаг в карьере служителя культа. — Отец Алексий убедился, что одеколон можно будет вытащить быстро и незаметно, и вернулся в ванную. Сейчас следовало заняться водопроводным краном.

Небольшой и изящный, тот вполне мог сойти за биток. Повозившись с незнакомой системой, прикинув, насколько удобно лежит в кулаке тяжелая пластиковая трубка, отец Алексий наконец снял кран с резьбы. Он хмыкнул довольно, взъерошил бородку и вернулся в комнату. Импровизированный биток уместился в том же кресле, но с другой стороны.

Сделать все нужно будет быстро. И сразу. Второй возможности учинить что-либо подобное Зверь ему не даст. Привяжет к креслу и оставит так на все оставшееся время. А заглядывать в гости будет лишь для того, чтобы убедиться, крепко ли держат веревки или что он там использует в качестве привязи.

Когда повернулась на несущих и сдвинулась в сторону панель, загораживающая смотровое окошко, священник спокойно сидел на своем месте. Руки, как и ведено, на подлокотниках. Ноги вытянуты. Очень удобно сидеть так в глубоком и мягком, обнимающем, как живое, кресле.

И первый удар — по легкой тележке с блюдами, отец Алексий нанес ногами.

Дальше пошло само.

Зверь качнулся в сторону. Быстрый парень, быстрее, чем может показаться, пока не видишь его в деле. Тележка, что должна была ударить, если не в пах, то хотя бы где-то близко, заставить нагнуться, прокатилась к дверям. А вот струя одеколона попала в глаза. Зверь зашипел от боли. Он должен был схватиться за лицо. Поднять руки. Естественный человеческий жест. Вместо этого убийца ударил. Вслепую. И в первый раз он не попал. Твердый кулак просвистел, едва-едва коснувшись скулы отца Алексия. А священник уже бил. Снизу, в область между носом и верхней губой. Он ни на секунду не задумался, что так людей убивают. И он-то не промахнулся. Только вот Зверь словно не почувствовал удара.

Мир вокруг взорвался. Полыхнуло алым и потемнело в глазах. Потом было тихое жужжание за пределами видимости, холодная влажная ткань на лице, и ныла челюсть.

Отец Алексий коснулся языком зубов. Нет. Не шатались. А казалось, что сейчас выпадут все.

Он лежал на диване, и Зверь, сидящий рядом, улыбался:

— И все-таки, почему христианин?

Ударить бы сейчас, но тело отказывалось повиноваться.

Губы… губы Зверя и вообще вся область, куда пришелся удар, должны были превратиться в кровавую кашу. Да что там, вообще все вышло наоборот. Ведь это Зверю положено было лежать. А ему, отцу Алексию, если оставлять все как есть, полагалось бы сидеть рядом с ним, обрабатывая раны. Но на лице убийцы не осталось ни следа. Словно и не случилось только что короткой бешеной стычки.

Священник одними глазами проследил, как Зверь смочил чем-то марлевый тампон. И снова ласковая прохлада на скулящей от боли челюсти.